Том 3 - Страница 57

Выпито было столько, что сам Шульц, поправляя потный хохол, шептал:

— Однако, черт возьми, мы, что называется, кажется, засветили!

Но тем не менее он, однако, опять наседал на гостей с новой бутылкой и самыми убедительными доводами. Наливая стакан своему домовому доктору, который выразил опасение, не будет ли в новом доме сыро, — Шульц говорил:

— Это, Альберт Вильбальдович, сырость вытягивает.

Доктор отвечал:

— Но для здоровья — особенно у кого короткая шея… это…

Доктор лукаво погрозил Шульцу с улыбкою пальцем.

— Да; но иногда-то? иногда?

— Ну, иногда… да, это конечно! — заканчивал доктор.

Шульц напал на священника.

— Вино, батюшка, веселит сердце человека.

— До известной меры-с, Федор Федорыч, до известной меры, — отвечал священник.

— Ну, этого в писании не сказано.

— А, не сказано-с, но там зато сказано: «не упивайтесь, в нем бо…» — Священник кашлянул и договорил: — «в нем бо есть грех».

Шульц разрешил и это затруднение. Ударяя рукою по столу, он проговорил:

— Грех, батя, это пусть будет сам собою, а вы вот это выкушайте.

Священник отвечал: «Оно, конечно, — и, хлебнув вина, досказал, — не всегда все в своей совокупности».

На другой день после этого пира Шульц сидел вечером у тещи, вдвоем с старушкой в ее комнате, а Берта Ивановна с сестрою в магазине. Авдотья стояла, пригорюнясь и подпершись рукою, в коридоре: все было пасмурно и грустно.

— Я не знаю, право, Ида, что тебе такое; из-за чего ты споришь? — говорила, глядя на сестру, Берта Ивановна.

— Я и не спорю, — отвечала Ида.

— Мама этого хочет.

— А, мама хочет, так так и будет, как она хочет.

— Но неприятно, что ты делаешь это с неудовольствием.

— Это все равно, Берта.

— Ты, Ида, делаешься какая-то холодная.

Ида промолчала.

— Я знаю, что Фридрих добрый, родной, и он вас любит, и я люблю… не знаю, что тебе такое?

— Я верю этому, — отвечала Ида.

— Но что ж тебе такое? что тебе этого не хочется?

— Не хочется? — проговорила, вздохнувши, Ида. — Не хочется мне, Берта, потому, что просторней жить — теснее дружба.

— Мы не поссоримся.

— И не поссорившись не всегда хорошо бывает.

— Да отчего же, Ида? отчего? ты расскажи.

— Неровные отношения.

Мой господи, как будто мы чужие! Век целый прожили, всякий день видались: ведь все равно и так как вместе жили. Ты посуди, в самом деле, какая ж разница?

— Большая, Берта, разница. Жить порознь, хоть и всякий день видеться, не то, что вместе жить. Надо очень много деликатности, Берта, чтобы жить вместе.

— Все у тебя, Ида, деликатность и деликатность; неужто уж и между родными все деликатность?

— С родными больше, чем с чужими.

— Не понимаю; Фриц, кажется, очень деликатный человек. Разве я чем-нибудь — так ты ведь мне прямо все говоришь.

— Вместе живя, Берта, нужна постоянная деликатность; пойми ты — постоянная: кто не привык к этому — это очень нелегко, Берта. Твой муж — он, говоришь ты, добрый, родной, — я против этого не окажу ли слова, но он, например, недавно говорил же при матери так, что она как будто стара уж.

— Господи, какие мелочи! Я бог знает как уверена, что он и не заметил этого.

— Мелочи! Я знаю, что это мелочи и что он даже не заметил, как это действует на маму, и я на него за это ни крошечки не сержусь. Понимаешь, это теперь ровно ничего не значило, кроме неловкости.

— А если бы вы жили у нас?

— А если бы мы жили у вас, и он бы сказал это, это была бы ужасная неделикатность. Ты не сердись — я не хочу неприятностей, — я говорю тебе, что он сказал это без умысла, но мне бы это показалось… могло бы показаться… что мать моя в тягость, что он решил себе, что ей довольно жить; а это б было для меня ужасно.

— Я скажу это Фридриху.

— Сделай милость, скажи, — отвечала спокойно Ида.

Через минуту madame Норк позвала ее к себе. Девушка взошла и молча стала перед матерью. Софья Карловна взяла ее руки и сказала:

— Ну, как же, Ида?

— Как вам угодно, мама.

— Ты согласись.

— Мама, я с вами всегда согласна.

— Да, согласись. Где нам теперь искать другого подмастерья? Я старая, ты девушка… похлопотали… У нас свое есть — мы в тягость им не будем. Дай ручку — согласись.

Ида подала матери руку.

— Ну, Берточка! — позвала старушка, — согласна — пусть будет так, как вы хотите с мужем.

Берта Ивановна опустилась у материнского кресла на колени и, поцеловав ее руку, осталась в этом положении.

Madame Норк долго ласкала обеих дочерей и проговорила сквозь слезы:

— Вот и Манька моя будет рада, дурка, как узнает! Ида! я говорю, Манька-то наша: она как узнает, что мы вместе живем, — она обрадуется.

— Обрадуется, мама, — ответила Ида; проводив Шульцев, уложила старушку в постель, а сама до самого света просидела у ее изголовья.

Глава двадцать пятая

Фридрих Шульц сам взялся разверстать и покончить все дела тещи. На другой же день он явился к теще с двумя старшими детьми и с большим листом картона, на котором в собственной торговой конторе Фридриха Фридриховича было мастерски награвировано на русском и немецком языке:

«Токарное заведение, магазин и квартира передаются. Об условиях отнестись в контору негоцианта Шульца et C-nie, В. О., собственный дом на Среднем проспекте».

Шульц собственноручно поставил этот картон на окно, у которого обыкновенно помещалась за прилавком Ида. Далеко можно было читать эту вывеску и имя негоцианта Шульца. Впрочем, вывеска эта не принесла никакой пользы. Преемников госпоже Норк Шульц отыскал без помощи вывески и сам привел их к теще. Заведение, квартира, готовый товар и мебель — все было продано разом. Старушка удержала за собою только одну голубую мебель, к которой она привыкла.