Том 3 - Страница 30

В зале, у небольшого кругленького столика, между двумя тесно сдвинутыми стульями, стояла Маня. Она была в замешательстве и потерянно перебирала кипу желтоватых гравюр, принесенных ей Истоминым.

— Рыбка моя тихая! что ж это ты здесь одна? — отнеслась к ней Софья Карловна.

Маня посмотрела с удивлением на мать, положила гравюру, отодвинула рукою столик и тихо поправила волосы.

— Тебя, мою немушу, всегда забывают. Молчальница ты моя милая! все-то она у нас молчит, все молчит. Идка скверная всех к себе позабирает, а она, моя горсточка, и сидит одна в уголочке.

— Нет, мама, со мною здесь Роман Прокофьич сидел, — тихо ответила Маня и нежно поцеловала обе материны руки.

На левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее лицу прикасались жадные уста удава.

— Роман Прокофьич с тобой сидел, — ну, и спасибо ему за это, что он сидел. Господи боже мой, какие мы, Роман Прокофьич, все счастливые, — начала, усаживаясь в своем уголке за покрытый скатертью стол, Софья Карловна. — Все нас любят; все с нами такие добрые.

Это вы-то такие добрые.

— Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было…

Софья Карловна весело рассмеялась.

— Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру, а там какой-то господин за мною вздумал ухаживать.

— Как это, мамаша, за вами? — спросил Истомин, держась совсем членом семейства Норков и даже называя madame Норк «мамашей».

— Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.

Мы все рассмеялись.

— Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда: «Очень, говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста», — он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.

— Молодец моя мама! — похвалила уставлявшая на стол чайный прибор Ида.

— Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода нет, как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?

— Нет, мы не знаем.

— Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.

— Вот как, Ида Ивановна! — отозвался, закручивая ус, Истомин.

— Да-с, это так, — довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.

— Ты расскажи, Идоша, как это было-то.

— Ну что, мама, им-то рассказывать; это еще и их, пожалуй, выучишь этому секрету.

— Ну, полно-ка тебе врать, Ида.

— Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.

— В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?

— А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?

— Ну да, как же! станет Роман Прокофьич… Перестань, пожалуйста.

— Перестану, мама, извольте, — отвечала Ида с несколько комической покорностью и стала наливать нам стаканы.

Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.

— Видите, — начала Софья Ивановна, — вот так-то часто говорят ничего, ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не подает повода, так никто ее не тронет; а выходит, что совсем не ничего. Идет, представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а за нею два господина; один говорит: «Я ее поцелую», а другой говорит: «Не поцелуешь»; Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.

— Так и поцеловали?

— Так и поцеловали.

— Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а? — расспрашивал с удивлением Истомин.

— Очень просто, — отвечала Ида, — взяли за плечи, да и поцеловали.

— И вы ему не плюнули в лицо?

— Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?

— Эк куда хватили — так уж и приколотит?

— А что ж? от вас всего дождешься, — добавила, улыбаясь, Ида.

— Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна? — пошутил художник.

— Извольте, мама, вам чаю, — проговорила Ида матери, а Истомину не ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.

— Благодарю, Идочка.

— Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.

— Ужасно, ей-богу! — начала она, мешая ложкой. — Береги, корми, лелей дитя, ветра к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.

— Ничего, — сказала, подумав, Ида.

— Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.

— Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.

— Успеть-то, конечно… А я это… Да ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во- первых, стар он для нее, а во-вторых, так что-то… не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.

— Не знаю, мамочка.

— Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого любит, так это видно.

Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою гравюр, посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.

— У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? — спросил Истомин.

— Есть-с, — отвечала, улыбнувшись, Ида.

— Покажите нам ее здесь.

— Здесь нет ее.

— Кто же это такая? Антигона, верно?

— Нет, не Антигона.

— Нет, без шуток, скажите, пожалуйста, какой из всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?

— Моей маме, — ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с кружкою шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.

— Роман Прокофьич! — тихо позвала Софья Карловна художника.